Когда при мне называют имя Анатолия Рыбкина, в памяти тут же всплывают его картины. И почему-то на зимнюю тему: занесенные снегом дома, дворы, обледеневшие провода, колодцы, свисающие с крыш сосульки... Холод, мороз, а от полотен веет теплом.
Такие же “теплые” все работы художника, независимо от того, что на них изображено: красавица девушка, пожилой мужчина, старый валенок, забытые кем-то во дворе спицы с начатым вязанием, измятые ведра, сгнившие яблоки, лужи после дождя или провода с нанизанными на них электрическими лампочками. И не покидает ощущение простоты, безыскусности картины.
Но за этой незамысловатостью, скромностью и бесхитростностью кропотливый труд, измеряемый десятками лет и отмеченный званиями “Заслуженный художник Российской Федерации” и “Народный художник Чувашской Республики”.
А недавно в стенах Новочебоксарского художественного музея открылась выставка живописца “Мой старый добрый дом”.
— Анатолий Петрович, это, разумеется, далеко не первая в вашей творческой биографии выставка. Ведете счет публичным показам своих работ?
— Веду, потому что я член Союза художников России и уже четыре года как член-корреспондент Российской академии художеств. А это обязывает вести реестр выставок, так как их количество и уровень влияют на решение о присуждении, например, званий. Но, признаюсь, последние годы перестал их считать.
А вообще, публично показывая свои работы, художник отчитывается перед обществом. В данном случае я перед своей родиной, Чувашией.
Показ посвятил трем деревням — Вурманкасы, Тогаево и Эльбарусово, с которыми связаны мое детство и юность. Впервые выставка под названием “Мой старый добрый дом” была представлена год тому назад в Академии художеств России. Академики приняли ее очень хорошо.
— У вас к ней какое-то особое отношение?
— Выставка с таким названием обязывает меня формировать экспозицию работами, написанными на родине или посвященными близким мне людям. Потому около 90 процентов всех полотен — это рассказ о моей родине. И для контраста, для сравнения, представлены несколько произведений, посвященных Индии, Италии, Франции, Кубе, Египту, Сирии, Тунису и другим странам.
— В своих кругах вы известный “путешественник”...
— Чем дальше отъезжаешь от родины, тем ближе она становится, тем острее, пронзительнее ощущения от нее. Даже если, например, я пишу в своей мастерской в Санкт-Петербурге мотивы, посвященные малой родине, они получают звучание, какого не добиться в Чувашии, в деревне.
Друг Ван-Гога француз Гоген поехал на Таити и увековечил в своих картинах таитянок. Разве плохо? Если бы Императорская академия художеств не отправила выпускников Карла Брюллова и Александра Иванова в Италию, мы бы не увидели такие шедевры, как “Последний день Помпеи” и “Явление Христа народу”. А если бы Рерих не работал в Гималаях?.. Очень много таких примеров.
Кстати, за рубежом мои выставки проходят не в частных галереях, а устраиваются на уровне министерств иностранных дел. Трижды их организовывали в Дамаске (Сирия) по приглашению Российского центра культуры и науки. Там, конечно, я показывал российскую тему, в основном чувашскую. И, как правило, мои выставки за границей открывают послы Российской Федерации, наши консулы, и обязательно присутствуют тамошние министры культуры.
А пока выставка работает, я пишу местные мотивы: людей, быт, пейзажи... Потом полотна показывают в Третьяковской галерее, Академии художеств и других музеях. Таким образом я перемешиваю многие географические точки, страны, континенты. Мои путешествия — это не туристические маршруты, а творческие, общественно значимые поездки.
— Давайте вернемся к экспозиции, что развернута в Новочебоксарском художественном музее. Она к нам “переехала” из Чебоксар без изменений?
— Самая большая выставка была, разумеется, в Чувашском государственном художественном музее — 359 работ. Пока она действовала, я успевал ездить в деревни, писал этюды. И в то же время чуть ли не каждый день встречался с творческой молодежью, со студентами худграфа педуниверситета, художественного училища, с представителями землячества, духовенства.
Кстати, принял участие в пленэре, который организовал в Марпосадском районе худграф в память о народном художнике России и Чувашии Николае Васильевиче Овчинникове, долгое время преподававшем в педуниверситете. Приезжали художники из других регионов. Мы поездили по району. Я написал 30 с лишним работ, вошедших в экспозицию галереи “Серебряный век” Национальной библиотеки.
В Новочебоксарске представлена лишь часть чебоксарской выставки в силу конфигурации выставочного зала. Но предложенные условия позволяют иначе ощутить экспозицию, ведь соседство картины с картиной или снижает эмоциональный накал произведения, или, наоборот, возвышает. Экспозиция — очень сложная наука. В Новочебоксарске картины зазвучали по-новому.
— Насколько часто устраиваете в Чувашии свои выставки?
— Два года назад подарил Марпосадской художественной галерее имени Юрия Зайцева свыше 50 работ, а там уже были 30 моих полотен десятилетней давности. Открытие расширенной экспозиции прозвучало как презентация моей выставки.
Я возил в Марпосадский район студентов художественного училища. Они, кстати, в деревне, прямо у меня в огороде, и писали этюды. Туда приезжал архимандрит Василий (Паскье). Ребята подготовились к его приезду. Получилась уникальная выставка: работы висели на бельевых веревках, на прищепках. Под каждым кустом, в сарае, в предбаннике расставили картины. Славная вышла экспозиция.
А последняя большая выставка была в ЧГХМ пять лет назад. Сами понимаете: везти картины из Санкт-Петербурга непросто.
— Тем не менее с завидной регулярностью возите.
— Да, родину никогда не забывал и, надеюсь, не забуду. И считаю своим святым долгом поддерживать родительский дом.
— Столько выставок в вашем послужном списке, что, наверное, уже и не испытываете никаких чувств на открытии очередной?
— Перед каждой волнуюсь. Творчество живописца — это не ремесло: нарисовал, продал, проел, что-то купил. Если думаешь о смысле жизни, то думаешь и об искусстве тоже. А серьезно относиться к искусству значит серьезно относиться к своей жизни. Это нераздельно.
И по мере взросления автора картины тоже меняются, взрослеют. Просто жизнеощущение художника, внутреннее настроение, мысли, которые не всегда выразишь вслух, отражаются, отпечатываются на холстах. Хочешь ты этого или нет. И когда одну картину выставили в Санкт-Петербурге, другую в Москве (в последнее время мои работы размещают в самых почетных местах), — это одно ощущение.
А вот когда открываются мои большие выставки, я хожу по залу и вижу чисто профессиональные промахи, — это другое. Бывает, утром встаю в мастерской, достаю работу со стеллажа, пью кофе и думаю: “Боже мой! Где же мои глаза были?” Хотя картина экспонировалась на выставках и о ней хорошо отзываются. Видишь, что-то нужно добавить, что-то убавить, то есть творческий процесс не останавливается.
Но это не значит, что сделанное раньше плохо. Нет. Однако через полгода ты все видишь другими глазами. И в этом заключается рост художника. Гораздо хуже, если живописец смотрит на свою картину пятилетней давности и говорит: “Как я здорово написал! Какой я молодец тогда был! Сейчас так не смогу”.
Это для меня плохо, так как выходит: если и не иду назад, то топчусь на месте. А если достану работу пяти-семилетней давности и скажу: “Вот тут надо бы поправить”, значит, я расту, раз вижу недостатки, которые не замечал раньше.
— На открытии выставки в ваш адрес звучала похвала. Как к ней относитесь?
— Нормально. И мне как-то не приходилось еще слышать острые критические замечания. Но похвала бывает разная. Я ощущаю, что фальшиво звучит, что по-настоящему.
А то, что мнения различные, то так и должно быть, потому что на то и искусство, чтобы каждый воспринимал его по-своему. Бывает, наверное, что за спиной завистники что-то говорят, но что делать? Тоже нормально.
У каждого художника свой мир. И когда эти миры пересекаются, иногда возникает непонимание. Это тоже нормально. Как бывают разными поэты, кинорежиссеры, так и художники.
— А когда критикуют?
— Когда ругает человек, который в этом ничего не смыслит, по злобе, отвернусь и уйду.
Не могу сказать, что раньше был непризнанным художником, а тут на выставке “Мой старый добрый дом” столкнулся со стопроцентным пониманием и признанием, радостью от того, что есть такой художник и такие картины, которые доступны пониманию.
Считаю, что мой язык — реалистический. Конечно, он обновляется. Я не сторонник тех, кто говорит: сначала форма, потом содержание. Нет, если есть содержание, суть картины, то форма сама приходит.
Хочу, чтобы мой язык живописи был доступен зрителям. Искусствоведы говорят, что я творю на грани видимого и невидимого, осязаемого и неосязаемого.
— Муки творчества одолевают?
— А как же? Принято считать, что зритель видит 5 процентов труда художника. 95 процентов спрятано под внешним слоем, в глубине холста.
У меня есть слабость, от которой никак не избавлюсь. Часто бывает так: картина написана, ее уже напечатали, но она меня не устраивает. И я ее переписываю, в результате на этом же холсте появляется абсолютно другой сюжет. Иногда кажется, что, когда меня не будет, скажут: “Что-то он тут подхалтурил”. Чтобы не говорили такое, стараюсь, хотя, возможно, это пафосно звучит, высоко, быть максимально честным.
— Где ваш дом? В Чувашии? В Питере?
— Я чувствую себя хорошо в родительском доме и очень хорошо в Питере, в мастерской. Расстояние в полторы тысячи километров для меня практически не существует. Мне так даже интересней жить. Сегодня я на рыбалке на Волге, а завтра на Невском проспекте. Я в двух местах, и везде мне комфортно.
