Третьяков и его Вера

27 декабря исполнится 175 лет со дня рождения основателя картинной галереи в Москве Павла Третьякова.

 

Павел Михайлович происходил из старого купеческого рода. Его прадед торговал пуговицами, товаром хоть и мелким, но довольно прибыльным. Михаил Захарович, отец собирателя, перенял бразды правления семейной фирмой после смерти отца в возрасте пятнадцати лет. Дело торговое он продолжил с успехом, азам купеческого бизнеса обучал и своего первенца — Пашу. Тот вместе с младшим братом убирал в лавке, выносил помои, подменял приказчиков, помогал отцу в ведении счетов. А каждую лишнюю копейку тратил на покупку развеселых лубочных картинок, которыми торговали рядом с лавкой на Никольском рынке.
В середине девятнадцатого века по миру пронесся настоящий бум российского собиратель­ства. Получившие возможность выезжать за границу купцы скупали оптом и в розницу картины голландцев, фламандцев и итальянцев. И Павел Третьяков купил было 10 полотен, однако особого фурора даже в среде московского купечества они не произвели. И тогда он твердо решил больше не обращать внимания на моду и покупать только то, на что “душа ляжет”.
Женился Третьяков поздно — в 33. Два года он буквально по пятам бродил за Верой Мамонтовой, не решаясь подойти, заговорить. Однажды в театре так на нее засмотрелся, что чуть не упал с первого яруса. “Опять твой недотепа! —  ахнула сестра Веры Зиночка. — Сейчас мы его поймаем!” Но поклонник их заметил и, оробев, сбежал по противоположной лестнице. Тогда сестры послали ему официальное приглашение на музыкальный вечер.
Павел к Мамонтовым пришел, но забился в угол за штору. Однако после первого же выступления Веры выбрался на свет и бросился к приятелю: “Какая чудесная пианистка!” Приятель не растерялся и подтащил Павла прямо к инструменту. Близорукая Верочка подняла глаза и, наконец, рассмотрела своего обожателя. Он ничуть не походил на замоскворецких купцов — тонкое нервное лицо, высокий лоб, ясная улыбка. Да он оказался красив, этот недотепа!
На следующий день Третьяков примчался к Мамонтовым с визитом. С тех пор в доме часто слышались наставления прислуге: “Не ставьте чашки на край! Уберите с дороги маленький столик!” Но влюбленный ухитрялся смахивать на пол все. А объясниться все никак не решался. Лишь через несколько месяцев, оставшись наконец наедине с Верой, осмелился сказать: “Сударыня, я задам вопрос, на который вы должны ответить откровенно”. Вера ахнула: вот оно — объяснение в любви! “Желаете ли вы жить с моею маменькой или вам было бы приятнее, чтоб мы жили с вами одни?” — отчеканил, заливаясь краской, жених. Тут уж и Верочка пошла краской во все щеки: причем здесь маменька? Оказалось, в 33 года Павлуша живет с родительницей и во всем с ней советуется. Маменьке пришлось съехать из дома сына, и этого она невестке не простила. А Павел со дня свадьбы так и ездил к родительнице каждое утро — по­здороваться…
На медовый месяц молодожены укатили в Петербург, а оттуда во Францию. В Москву вернулись отдохнувшие, счастливые. Но как в дом во­шли, Верочка ахнула. У других на стенах портреты род­ственников красуются, а у “странного” Третьякова —  “Сельский крестный ход на Пасху” Перова, “Привал арестантов” Якоби, “Неравный брак” Пукирева. Свою “русскую коллекцию” Павел начал собирать в 1856 году, когда ему было 24. Теперь в ней уже 150 картин. Истории о них Павел даже детям вместо сказок на ночь рассказывал.
Первую дочь назвали Верочкой, ни о каком другом имени Павел и слышать не хотел. Всего у Третьяковых было четыре дочери и двое сыновей. Но один мальчик родился душевнобольным, другой умер в младенчестве. После смерти сына дом просыпался под звуки рояля Веры Николаевны и засыпал под них.
Однажды девочки залезли поиграть под рояль, а услышав печальную игру матери, зарыдали в голос. Вера Николаевна, успокаивая их, спросила, неужели другого места для игр в доме нет.  Рассудительная Верочка пояснила: “Папа говорит, по дому играть и бегать нельзя: от нашего топота картины могут со стен упасть. А море Айвазовского вообще из рамы выплеснется!”
До ночи Вера Николаевна думала: странно они живут. Друзей почти не зовут, сами в гости не ходят. Не так было в шумном, гостеприимном доме Мамонтовых на Разгуляе. Конечно, это благо, что Павлуша не пьет, не курит. Но, с другой стороны, забьется в свой кабинет и сидит безвылазно. А когда все спать лягут, бродит по дому, рассматривает вновь приобретенные картины.
Однажды их дочь испугалась, увидев ночью в распахнутую напротив  дверь картину “Май­ская ночь” Крамского. “Зачем ты повесил эту жуткую “Ночь” в детский коридор, Паша?” — спросила Вера Николаевна. “А куда мне ее девать? Прислуга отказывается убирать в зале, где висят эти утопленницы!” — “Намыкаемся мы, Паша, с твоими картинами! — Вера Николаевна нервно заходила по кабинету. — Я недавно мимо “Чаепития в Мытищах” Перова прошла, так тол­стый поп с картины на меня столь презрительно глянул, будто я ему действительно чай пить мешаю. В доме житья нет — краска, лак, скипидар. Разве это запахи для детей? Выбирай: либо я с детьми, либо твои картины!” Третьяков озабоченно потер свой нос: “Я вот что надумал — пристрою-ка к дому крыло. Перенесу туда картины. Будет художественная галерея!”
Два года возводилась пристройка, а на исходе весны 1874 года на садовой калитке дома в Лаврушинском переулке прибили скромную вывеску: “Картинная галерея”. И потянулись посетители.
Продать картину Третьякову стремился каждый, но не всякую Павел Михайлович брал. Художественный вкус у него был отменный, говорил: “Не надо мне ни богатой природы, ни великолепной композиции, ни эффектного освещения! Дайте мне хотя бы лужу грязную, да чтобы в ней правда была!”
Крайне непритязательный в быту, Павел Михайлович тратил на картины неимоверные суммы. При этом всех домашних держал “в черном теле”. В письме дочери Александре он так объяснял свою скупость: “Нехорошая вещь деньги, вызывающая ненормальные отношения. Для родителей обязательно дать детям воспитание и образование и вовсе не обязательно обеспечение...”
Наконец Павел Михайлович придумал весьма оригинальный способ, как можно продолжить собирать коллекцию, не нанося ущерба собственному карману и семье. В 1893 году он передал галерею с 1276 картинами и 500 рисунками в дар Москве. А став директором Московской художественной галереи,  получил возможность покупать картины за счет городского бюджета.
На открытии присутствовал император Александр III. После торжественной церемонии цар­ская семья осталась попить кофе в Васнецовской зале. Причем сначала кофе разливала хозяйка, затем сама императрица. После государева визита Третьякову пожаловали потомственное дворянство. Но тот решительно отказался: “Я купцом родился, купцом и помру!”
...В марте 1898-го Веру Николаевну разбил паралич. У нее нарушилась речь. Даже Павел не понимал свою Верочку, и она беззвучно плакала. А как-то ночью и Третьяков разрыдался: “Всю жизнь на проклятые картины грохнул, даже не мог решить, что мне дороже: галерея или ты, Веруша… Теперь вижу: ты! Теперь все бы картины отдал, лишь бы ты поправилась! Да отдавать-то уже нечего. Все принадлежит городу…”
Бледный и худой бродил теперь Третьяков по галерее. Тайком, чтобы никто не слышал (ведь решат — умом тронулся!), разговаривал с холстами. Все чаще вспоминал предостережение, услышанное в молодости: “Высосут они из тебя жизнь!” Вздыхал горестно: он-то — коллекционер, но чем провинилась Веруша?
В конце концов Третьяков и сам свалился. 4 декабря 1898 года вызвал священника. По окончании исповеди сказал: “Берегите галерею!” Потом, вздохнув, зашептал: “Верую!” То ли жену звал, то ли Бога… На третьем “Верую” его не стало.
От Веры Николаевны хотели скрыть смерть мужа. Но она поняла и написала едва разборчиво: “Требую быть там”. Дочери отвезли ее в залу для прощаний. Она сидела в инвалидном кресле, глядела на Пашеньку и кивала ему: “Я скоро!” ...Она ушла к мужу через четыре месяца.
Софья ПЕРОВА.